Далглиш: «Хиллсборо» до сих пор преследует меня

Эта статья появилась в сентябре 2010 года. Сегодня мы представляем нашим читателям её перевод.

Шаг за шагом восстанавливать в памяти события 15-го апреля 1989 года – это выматывает душу и наполняет её болью и гневом, пишет Кенни Далглиш.

Прошёл 21 год, а я с трудом могу заставить себя написать или произнести это слово. «Хиллсборо» преследует меня до сих пор.

Я твёрдо верю, что это несчастье просто ждало своего часа. И абсолютно убеждён, что причины катастрофы — в отвратительном управлении ситуацией. Ничто не может поколебать эту уверенность.

Никто не мог предвидеть трагедии таких масштабов, но когда возникли проблемы, когда болельщики «Ливерпуля» начали прибывать с опозданием, в чём не было их вины, те, кто отвечал за всё, должны были отреагировать лучше, чем это было сделано.

«Нас убивают, Брюс, они убивают нас». Даже сейчас кровь стынет в жилах, когда представляешь, что эти крики Брюс Гроббелар слышал за своей спиной, стоя в воротах. Наконец в 15:06 полицейский вышел на поле сказать судье Рэю Льюису, чтобы тот остановил игру.

Всякая мысль продолжить игру исчезла, когда я ненадолго вышел на поле и ступил по нему лишь пару шагов, увидев то, что напоминало зону военных действий. Хотя тогда я ещё не осознавал весь ужас случившегося, потерю человеческих жизней. Масштаб катастрофы начал наваливаться на нас всей тяжестью уже дома.

Я вышел на поле в поисках своего сына Пола, который должен был пойти на игру с сыном Роя Эванса, Стивеном, и со своим другом Аланом Брауном.

Когда я стал понимать весь масштаб проблемы на трибуне «Леппингз Лейн», я чуть с ума не сошёл от беспокойства. Пол, Стивен и Алан как раз должны были подойти со стороны «Леппингз Лейн», чтобы попасть на свои места. Если они задержались, то как раз могли попасть в самое пекло.

И вдруг я увидел Пола, он шёл через поле. У меня ёкнуло сердце. Спасибо Тебе, Господи. Я не смог произнести ни слова, просто крепко обнял его. Мне повезло и Полу повезло – повсюду вокруг нас умирали люди. Слава Богу, дети прошли ворота «Леппингз Лейн» до того, как в центральных секторах, где зрители оказались в ловушке, началась давка.

Я до сих пор не говорил с Полом о «Хиллсборо». Слишком сильны чувства. Я просто представить себе не могу, что бы я делал, если б умер мой сын, поэтому я стараюсь навсегда отогнать от себя эту кошмарную мысль.

В 17:30 совершенно обессилевшие мы забрались в автобус, который повёз нас назад в Ливерпуль, в то время как нам навстречу вероятно неслись в Шеффилд обезумевшие от тревоги родители.

Сколько я себя помню в «Ливерпуле», наш автобус всегда был шумным и весёлым, полным шуток и болтовни, по дороге на тренировку или на пути домой из удачной экспедиции с новым трофеем на приборной панели. Не в этот раз. Горе и безмолвие были нашими спутниками.

Каждый из нас был погружён в свои мысли, в поисках ответов. Я сидел в оцепенении, держа за руку свою жену Марину, думая о своей семье, мучаясь вопросом, знал ли я кого-нибудь из тех болельщиков, что лежат сейчас в морге «Хиллсборо» или в неотложке больницы Шеффилда. Поскольку наш клуб глубоко сросся с местным сообществом и имел прочные связи между командой и болельщиками, каждый боялся, что среди погибших есть и его друзья.

В понедельник утром Марина обзвонила жён футболистов, обсудить, чем они могут помочь, а я связался с игроками. Они больше не могли ждать, все стремились на «Энфилд».

«Энфилд» стал местом утешения для семей погибших, их убежищем, тихой гаванью, куда они приходили поговорить и предаться печали. Они были так сильны, и часто справлялись с трагическими обстоятельствами, отпуская ироничные замечания про то, как их любимые были одержимы «Ливерпулем».

В то время у родителей не было тел погибших, чтобы они смогли оплакать их. Тела многих жертв не были сразу отданы родным – невероятно бесчеловечное решение, оно до сих пор мучительно. Родственники видели их только через стекло в морге, в том спортзале на «Хиллсборо». Полиция удерживала даже одежду и личные вещи. Зачем? Так много вопросов, которые и поныне требуют ответов.

Стоя рядом с родственниками, пытаясь их утешить, я был просто в ужасе от их рассказов. В тот же день мы с игроками сели в автобус и отправились в печальный путь, обратно в Шеффилд. В 3 часа пополудни мы прибыли в Северную больницу и окунулись в странную атмосферу смирения, горечи и страданий.

Я видел одного паренька, Николаса Ли, ему было всего 14 лет, он лежал, подключённый к аппарату искусственного жизнеобеспечения. Я смотрел на него в изумлении и никак не мог понять, почему он - безо всяких травм и шрамов – в состоянии клинической смерти. Ни следа на теле, совершенно необъяснимо. Ли вытащили из давки на «Леппингз Лейн» живым, но он впал в кому. Он умер позже – 95-ая жертва. Поездка на «Хиллсборо» была его первой выездной игрой. Ужасно.

Мы продвигались, обходя больных, и меня подвели к постели 20-летнего Шона Лакетта, он тоже был в коме. Его мать сидела рядом в ожидании.

«Шон, к тебе пришёл Кенни Далглиш, - сказал доктор. — Это Кенни Далглиш». И вдруг Шон открыл глаза. Поразительно, я не мог в это поверить. «Привет Шон, я знаю, ты поправишься», - сказал я.

Шон пошевелился, пробуждаясь от комы. Его мать вскрикнула и бросилась к нему. «Знаете, для вас это очень важный момент, я вас оставлю», - сказал я и поспешил прочь из комнаты.

Были люди, которые считали, что это я повлиял на выздоровление Шона. Я знаю, что мозг порой непредсказуем, и некоторые врачи полагают, что и в коме он реагирует на наши слова, но я думаю, это было просто совпадение, что он очнулся именно в тот момент.

Да и неважно, просто я был рад, что Шон снова с нами.

Утром в среду 19-го апреля, когда мы с Мариной подъехали к «Энфилду», мы увидели, что и сотрудники, и семьи были в ярости от того, что напечатали в The S*n. Их заголовок на первой странице: «ПРАВДА» и постыдная статья, обвиняющая болельщиков в том, что они обчищали карманы умирающих и мочились на мёртвые тела, причинила боль многим и вызвала бурю возмущения.

Невероятно. Реакция жителей Ливерпуля просто зашкаливала, кто-то жёг этот листок на газетных стендах, другие приходили на «Энфилд» рассказать о своих гневных чувствах.

На следующий день мне позвонил их редактор Келвин Маккензи.
- Кенни, у нас тут возникла проблема, - сказал он.
- Это точно.
- Как нам её решить?
- Видите свой заголовок «ПРАВДА»? Выпустите ещё один, таких же размеров: «МЫ СОВРАЛИ. ПРОСТИТЕ».
- Кенни, это невозможно.
- Тогда ничем не могу помочь, - и я повесил трубку.

Он просто не понял, насколько глубоко он оскорбил убитый горем город. Через несколько минут позвонил начальник тюрьмы «Уолтон»: «Послушайте, Кенни, тут у нас очень неспокойно из-за того, что написали в газетах. Не могли бы вы подъехать и поговорить с заключёнными»?

«Хорошо, буду у вас завтра в девять». Город кипел от возмущения, и я должен был сделать всё возможное, чтобы привнести спокойствие и надежду. Если возникла угроза бунта в уолтонской тюрьме, я был обязан поехать к ним.

Входя в тюрьму, я чувствовал себя очень тревожно. Я слышал лязг закрываемых дверей, звон ключей и тихие слова заключённых, которые работали на лужайке: «Как дела, Кенни»? Плохо.

Меня провели в часовню. Там собрались обитатели тюрьмы, они сидели совершенно беззвучно. И вдруг они начали аплодировать, что меня буквально поразило. Похоже, они просто хотели продемонстрировать своё уважение клубу «Ливерпуль» и тому, как мы справляемся со всей ситуацией вокруг «Хиллсборо».

Начальник тюрьмы отвёл меня в сторонку и сказал: «Кенни, все они видели ту газету, поэтому будет здорово, если вы сможете сказать им хоть что-то успокаивающее. Если бы вы могли их переубедить».

Я попытался. Я сказал: «Послушайте, всё, что вы прочли – это не "правда”. Ничего этого не было. Пожалуйста, я знаю, вам сейчас тяжело здесь и вы хотите быть со своими любимыми на воле, но, пожалуйста, сохраняйте спокойствие и знайте, "Ливерпуль” не покладая рук делает всё, чтобы помочь семьям пострадавших».

Находясь в эпицентре событий, очень ясно виден весь вред, нанесённый ложью одной газеты. Чьи гнусные инсинуации были основаны на словах одного полицейского, имя которого не было названо. Если у газеты или у полиции были доказательства повального пьянства среди болельщиков, покажите их нам. Они не могли этого сделать, потому что обвинения были сфабрикованы и были опровергнуты в Отчёте судьи Тейлора.

Ливерпуль стал хоронить своих мертвецов. Марина и я посещали похороны по четыре раза в день. На самой последней церемонии мне было так же тяжело, как и на первой. Я не понимал, откуда у родных находятся силы, но они держались очень мужественно.

Стойкость всегда была отличительной чертой нашего города, так было и так есть. Великий дух этой общины соединил весь город в одно целое после трагедии «Хиллсборо».

Вернувшись на «Энфилд» я увидел Коп, покрытый цветами до центральной линии поля. Так много людей принесли свои букеты. Нил Киннок [известнейший политик, член Парламента – прим. переводчика] прибыл без предупреждения, без помпы, отстоял очередь, возложил цветы и уехал. Поразительно, никакой позы, только искренность.

Общаясь с прессой, я сказал, что Коп был «самым грустным и прекрасным зрелищем, которое я когда-либо видел». Люди спрашивали: «Что в нём прекрасного»? Что? То, что цветы присылали со всех концов света, болельщики других команд и те, кто ни разу не бывал на «Энфилде».

После «Хиллсборо» изменилось моё отношение к полиции. Это была враждебность не к самому институту полиции, а к отдельным личностям, которые до сих пор не могут признать ответственность за свои пагубные решения.

Система защищает себя. Любой другой клуб, возможно, смирился бы с этим, но только не «Ливерпуль». Жители хотят, чтобы кто-то признал свою вину. Однако признай полиция свою вину, встанет вопрос о компенсации, а это очень большой вопрос.

Поэтому система блокировала любые попытки пролить свет на события и ответить на вопрос, были ли замалчивания по этому делу. Всё это казалось невозможным, пока не появился Энди Бёрнэм. Благодаря ему прошлой весной была образована комиссия для изучения отчётов по делу – огромный шаг в борьбе за справедливость по отношению к тем 96-ти, кто погиб.

Воспоминания о тех событиях очень болезненны. События «Хиллсборо» изменили меня, изменили любимый мною вид спорта и изменили мой дом – мой «Энфилд».